Надежда Трубникова
(см. meian.narod.ru/titul.htm)
К северо-востоку от Столицы
umbloo.livejournal.com/10377.htm
(...)
Дорога забирает круче в гору. По сторонам всё чаще — камни с надписями, воротца, всякие дары благочестивых мирян. Мамэн и Годзу здороваются со встречными. Пока монахов не видно, всё больше храмовые работники.
— А расскажите мне, добрые друзья, о вашем настоятеле!
— Старший над общиной, Энкай — суров к таким бродягам, как ты. Меня тут в ту пору еще не было, но говорят — когда он только вступил в должность, к нему три сотни самочинных монахов явились. Чтобы он им посвящение дал и в службу взял, а они будут его сторону держать против его завистников. И пресекать клевету на Закон, конечно. Настоятель их выслушал. Не хором, а по двое-трое. Нескольких оставил тут на обучении. Остальным сказал: ступайте по домам, ибо никакие вы не монахи. И что ты думаешь? Иные в самом деле домой вернулись. К месту мирской приписки. Повинились и за работу принялись.
— Настоятель же набрал в горную охрану таких ребят, как вы? То бишь своих земляков, если я верно соображаю?
— Тут всё хитрее. Частью своих, а частью — завистничьих.
А может быть, всё еще гораздо хуже.
По Уставу побираться надо только до полудня. Но я давеча себе положил отдышаться немного — после того, как мы с воякой Таро показали, на что он способен во гневе. Под вечер выхожу на базар.
— А тебя, монах, снова ищут!
Посыльный мальчик от господина Идзуми, самой знатной особы во всей Таме. Господин желает слышать отшельника у себя в усадьбе возле пруда.
Волей-неволей, а Устав пришлось соблюсти.
читать дальше
umbloo.livejournal.com/10523.html
Впереди видны уже главные храмовые ворота. Пусть я и не сопротивлялся, полубык с полуконем меня хватают под руки. Доставляют самочинца начальству — на полной скорости, с ветерком.
Затаскивают в сарайчик, дверь задвигают засовом. Сами идут доложить старшине охраны, а тот сообщит Настоятелю. Сегодня, а может, уже и завтра.
Стемнело.
…Если люди, закованные в кандалы и цепи — виновны они или невиновны — назовут имя Кандзэон, то оковы их тотчас же разомкнутся…
Кто-то из-за стенки шепчет:
— Фукё! Когда тебя куда-то сажают — ты никогда не проверяешь, крепко ли заперто?
— Зачем же мне убегать? Я, может, хочу предстать перед настоятелем.
— Тогда вылезай: там под стенкой подрыто. Ступай за мной.
Живой провожатый, но скользит, будто призрак. Сутулая спина, послушничья одежда, голова прикрыта шляпою из коры. Ведет через двор храма, но не к большим воротам, а в то крыло, где жилые кельи. Жмутся они прямо к внешней стене. И оттуда, оказывается, есть дверка наружу.
Под стеной у храма склад. Бревна, доски, дранки. Шляпа петляет между поленницами. Дальше — лес: молодой, подросший уже после порубок. Дорожка к небольшой молельне.
Там, надо думать, и пребывает нынче ночью настоятель Энкай.
Поднимаюсь. Кланяюсь, как положено: об пол коленями, руками и лбом. И встать, и еще раз так, и еще раз. И можно разогнуться.
В молельне пусто: ни изваяний, ни курильниц, только глиняный светильник. Настоятель сидит на помосте. Дергает четки так, чтобы бусинки прокатились по доскам. Это приказ — «подойди поближе»? Хорошо, подойду. Сяду у самого помоста.
Голос — как колокол. Сразу узнаёшь великого чтеца и спорщика:
— Это и есть заклинатель духов?
Полное облачение в семь слоев. Четки — из хрусталя. И рука такая же: словно ледяная, прозрачная.
— Фукё, Неспособный Презирать. Славное имечко.
— Могу ли я спросить Энкая, старшего над общиной…
— Как меня звали в пору ученичества, пока я тоже носил имя по «Цветку Закона»? Дзюти, Выскочивший Из-под Земли.
— Значит, это о Вас я слыхал…
— Откуда ты родом?
Называю свои родные места. Земля Кии, уезд, поселок… Из семьи тамошних рыбаков.
— Сбежал — от голода? От скуки, от неволи?
Всё так. У любого монаха — так. Попробую ответить за себя.
— У меня тяга к духам, а не только чутье на них. Еще с подростковых лет. Я себе чуть ли не на каждом шагу находил мертвеца, с кем побеседовать. А в море, в лодке, такие чудеса совсем не к месту.
— Стало быть, рвение к чудотворству. В родне были жрецы, божьи люди, заклинатели?
— У кого же их не было… Есть, в старшей ветви рода. Меня натаскивать не взялись, мне не положено.
— И ты подался к бродячим монахам. По-твоему, «Цветок Закона» тебе помогает управляться с мертвыми?
— Помогает. Не только в этом. Рвение, как Вы говорите, — не от меня зависит. А всё, что с Сутрой, — от меня.
— Кто тебя учил чтению? Судя по твоему выговору — Хобэн с Медвежьих полей?
Настоятель сам изволил слушать, как я читаю на рынке? Да ему, великому чудотворцу, впору слышать и за несколько верст.
— Наставника Хобэна я только дважды встречал. Но с его учениками много дело имел, правда.
— Грамотен? Или знаешь Сутру только с голоса?
— По свиткам тоже читать могу. Только у меня свитков нету.
— Другие книги изучал?
— Больше по пересказам. Дословно помню «Урабон» и «Наставника-Врачевателя». Только испытаний монашеских я всё равно не выдержу: толковать-то книги я не умею.
— Значит, ты решил, будто я призвал тебя затем, чтобы дать тебе законное посвящение. А ты хочешь этого?
— Я в храме жить не сумею. Или это будет очень хлопотно для храма.
— Нет, я тебя расспрашиваю не за этим. Думаю, какую плату предложить, достойную вольного отшельника. Свитков нет, говоришь?
И чуть передвигает рукав облачения. Под рукавом на помосте десять свитков в полотняных чехлах: весь «Цветок Закона».
— А за что плату-то?
Настоятель медлит.
— Ты, наверное, заметил: за тобою наблюдают уже несколько дней.
Ничего я не замечал, но склоняю голову. Большая честь…
— Ты неплохо знаешь Сутру и действительно способен к чудесам.
Пригибаюсь еще ниже.
— Ты понимаешь, что со мною, Фукё?
— Понимаю: Вы мертвый.
Не вижу, но затылком чую — старший над общинниками изволит усмехнуться. Беззвучно, коротко.
— Вы — дух в собственном бывшем теле. Сами, волей своею, сохраняете плоть от распада. Очень хорошо у Вас получается, этак можно лет сто и больше продержаться. Мои неученые советы Вам не надобны.
— Прежде выслушай.
Выслушать — всю его жизнь, с тех времен, когда в раннем детстве он занедужил. Единственный сын в бедном, но почтенном семействе. И отец его не стал слушать женских рыданий, а ушел из дому, ко ближайшим горам, молиться. Вымолил: мальчик тогда выжил. А батюшка в семью насовсем так и не вернулся. Видно, принес слишком много обетов, и домой мог заходить лишь ненадолго. Когда паренек подрос, сам отправился в горы. Стал учиться, тогда и получил прозвище Дзюти. Явил свои первые чудеса, свел полезные знакомства. В том числе с одним обормотом из Столицы, страшно знатным и напрочь сумасшедшим. Дзюти взялся опекать его. Юношу потом разыскали родители, убедили принять правильное посвящение. Дзюти последовал за другом на гору Эй, тут и получил имя Энкай. Проучились они двенадцать лет, потом их записали в посольство на материк. В плавании корабль расшибся, но и тогда Энкай уцелел. Оказалось, что за морем теперь бритых бьют: пришлось отращивать волосы и рядиться в мирское платье. Он даже сумел вернуться, хотя друг его не поехал — вздумал себе, что преуспеет при тамошней столице.
Когда Энкай возвратился, на Эй шли такие распри, что вспоминать не хочется. Но он нашел способ заниматься делом. Обрядами, книгами. Завел себе и учеников, и мирских почитателей в Столице. Стал в итоге настоятелем. Обустраивал гору, мирил тех монахов, кого возможно было помирить. Вершил обряды, давал наставления, писал толкования к книгам. И вот, в конце прошлой осени настоятель тяжело занедужил.
— Мне следовало сложить полномочия и предаться молитве. А у нас на горе назначены были Зимние чтения «Цветка Закона». И на четвертый их день я был заявлен как чтец. Должен был отказаться — но выступил. Читал «Возложение ноши». Уговаривал себя: эта ноша весомее любой земной немощи, так что ради нее можно и потерпеть. Если в грядущие века кто-то из добрых мужей, добрых жен поверит в знание и мудрость Будды, то разъясняйте и проповедуйте им эту Сутру…
— …чтобы и они смогли услышать и узнать ее и чтобы такие люди обрели мудрость Будды. Если же кто из живых не доверяет знанию и мудрости Будды…
— Вот. На этом месте я умер.
— Умерли и сами того не заметили? Большое счастье, по-моему.
— Если бы… Нет, знаешь ли, ощущение было преотчетливое. Но нельзя же было остановиться на таких горьких словах. И я продолжил. Возглашайте другие глубокие учения Будды, показывайте их, учите этих живых, на пользу им и на радость…
— …и если сможете сделать так, то вам воздастся благодарностью всех будд!
— Благодарностью… Позор! Достойный подвижник дотерпел бы до конца заседаний, вышел из зала, и уже там спокойно скончался. А я умер на виду у всех. И сидел. Еще и на вопросы отвечал.
— Но ведь был же у нас в Медвежьих полях тот знаменитый череп: вся плоть истлела, одни кости остались, а он всё читал да читал Сутру живым человечьим языком…
— Если бы я довел Чтения до конца и унялся! Или так навсегда и остался в зале и возглашал бы Сутру, не замолкая. А я наутро принимал ходоков из восточных земель. Улаживал ссору одного из моих учеников с дядей его ученика. Отвратительную, надо признаться, ссору: родовитый отрок, вельможный дядюшка, начинающий книжник, чью смиренность я сильно переоценивал… Потом торговался с поставщиками бумаги. Обсуждал чертежи со строителями. Заслушивал отчет нашего распорядителя-хозяйственника. Через месяц поехал на новогодние прения в Южную столицу. По ходу прений мне пришло на ум, как можно было бы прояснить некоторые спорные места в «Трактате о пробуждении веры». Я тогда же набросал толкование, а потом и записал. Пока работал над ним, оказалось, что и наши «Сокровенные значения» требуют нового подробного разбора…
— И это Вы тоже написали?
— Произнес перед учениками, они приняли на кисть. И так — все эти месяцы. Отвратительно.
— Почему? Вы же не буяните, а дело делаете.
— Потому, Фукё, что цель дела нашего — главная, последняя цель — обретение свободы. Для всех и для себя. А я привязался к этому делу. Присосался, не могу оторваться. И такая привязь много хуже любой другой страсти: стяжательства, тщеславия, ненависти…
Еще, да простит меня настоятель, бывает страсть терзать самого себя. Гонять, как упряжного вола, да еще и ругаться. Не она ли, вместе с заботою о школе, мешает Вам упокоиться?
— Помоги мне.
— Если я верно понял… Вас изгнать надо, что ли?
— Усмирить. Обратить к тому, что должно на самом деле меня заботить: к будущему рождению.
Да, Чистая земля Амиды, пожалуй, не для Вас: слишком спокойно. Новое рождение в здешнем мире? При Вашей праведности — наверное, в человеческом теле, в знатном роду, и быть Вам преданным государевым сподвижником. Или богом?
— И станете Вы хранителем горы Эй, еще одним. Поставят Вам святилище, будете защищать лес, дома и жителей, всё останется, как есть. Временами Ваш преемник будет Вами одержим.
— Не хочу так. Нет… В том-то и дело, что хочу я оставаться здесь. Очень хочу. Но так продолжаться не может.
— А что, Вы до сих пор никого из учеников не выбрали, кому можно доверить гору?
— Выбрал, конечно. Завещание составлено, оглашено перед старшинами горы. И даже согласовано в Столице.
— Кстати о старшинах. Как мыслит настоятель: легко им, опытным монахам, каждый день ходить возле беспокойного мертвеца? Ведь чуют же.
— Я пытался об этом думать. И о них, и о молодых, о послушниках: им такие чудеса тоже не на пользу. Будущий настоятель ставит защитные заклятия, какие возможно. И всё равно… Нет, боюсь, укорам сострадания меня уже не пронять.
— А в остальном этот будущий глава школы — что же, совсем пустое место? Завещание — есть, а дело в его руки доверить всё-таки страшно? Он вообще-то кто, ежели не тайна?
— Энсю. Сын сестры того монаха, кого в отшельничьих горах прежде звали Камэем-Побирушкой.
— То есть главного завистника горы Эй?
— Человека, кому мы сами когда-то горько завидовали. Когда наши прошения при дворе лежали по полгода, а Государь ежеутренне спрашивал: нет ли новых писем от Камэя? И вот, младший родич Побирушки пришел в нашу школу. Очень долго на Энсю здесь глядели, как на лазутчика. И сам я ему не верил. Пока не увидел, как он проповедует обезьянам в лесу. А они смеются, а сам он и плачет, и хохочет. Гора приняла его, он — друг и братец наших богов. Лучше него на Эй никто не управится.
Настоятель Энкай стискивает чётки в горсти:
— Я трижды просил Энсю о том же: изгони, упокой. Он отказывается. «Каждый лишний час, проведенный подле Учителя…» — и прочая подобная чушь.
И старшины отказались бы, и любой монах горы Эй. Поэтому настоятелю нужен чужак. Такой, как я.
Ну, меня-то три раза просить не надо. Только я всё еще не пойму, чего бы Вы хотели. То бишь чего бы мне для Вас пожелать и о чем взмолиться. Нового рождения — где?
— А что, если — в небесах, рядом с подвижником Мироку? И когда наш сегодняшний мир рухнет и настанет новый, Мироку сойдет на землю, чтобы стать новым буддой. И Вы пойдете вместе с ним. Тогда жить будет намного труднее и страшнее, чем сейчас. Тут-то вся Ваша неотвязность и пригодится, лишним не будете.
Стали мы толковать о конце времен и о подвижнике Мироку. Кто-то должен у будущего будды отвечать за нашу Сутру и за горную общину. И к тому же, Мироку уже сейчас подбирает себе сподвижников. И из богов, и из людей, и из бесов с демонами, и из скотов, и из грешников подземной темницы. Сколько-то там тысячелетий можно будет провести в отличном обществе: среди самых упёртых, какие только есть.
А потом настоятель подал знак, что устал. Позвал того служку, который в деревянной шляпе, чтобы меня проводил.
Да я и сам свалился по дороге. Три ночи без сна подряд — для меня пока что много.
Просыпаюсь в лесу, носом в папоротниках. Вкусно они пахнут, хотя уже и большие, грубые: порядочный отшельник таких не ест. Подымаю голову, вижу прямо перед собой «Сутры Цветка Закона свиток второй». И остальные девять рядышком лежат.
Как это я за всю прошлую ночь не понял главного? Ведь получается, никто доносов не стряпал! Настоятель-то сам вытребовал меня! Ведь молодцы вы, живые и духи уезда Тама! Ибо все вы пройдете Путь сострадания и станете буддами, и еще бы вам ими не стать!
Теперь задача: выбраться с горы и не попасться как вору. Если эта часть леса еще считается горою, а не предгорьем.
Оказывается, местные по склонам носятся без дороги — и вверх, и вниз. Может, я и прав был, что не очень прятался.
Бритый дядька в облачении, накинутом кое-как, на меня чуть не налетает лоб в лоб. Горная глушь, называется: насилу разойдешься.
— Это… Я Мамэна ищу. Или Годзу. Послушников тутошних.
— Кого?! Не ко времени сейчас. Настоятель скончался!
Вот так и Почитаемый в веках: Пользуясь силой уловок, я ради всех живых говорю, что умру. И нет никого, кто мог бы сказать, что я совершил ошибку, обманув их.
А мне теперь по свиткам всю Сутру выверять, где я что неточно помню…